Николай Смирнов - Джек Восьмеркин американец [3-е издание, 1934 г.]

Но Джек снова сделал попытку подняться. Докторша удержала его. Он застонал, заговорил на этот раз по-русски:

— Горит, Чарли, горит…

Потом запел английскую песню.

Но когда машина остановилась у больницы, он был уже опять без сознания, и его, как мертвого, перенесли в палату на тюфяке.

Утром Джеку сделали операцию. Одна картечина прошла в сантиметре от сердца и застряла в спине. Раны на руке и ноге были не опасны.

Операция прошла хорошо, но Джек был очень плох несколько дней. Боялись заражения крови. Особенно тяжело прошла одна ночь. Пульс начал ослабевать, и докторша заявила, что надежды на выздоровление почти нет.

Коммунары по очереди дежурили в больнице. Чарли просиживал все ночи в приемной и прислушивался к звукам, которые шли из палаты Джека. Николка поехал в город и привез оттуда двух врачей. У постели больного устроили консилиум. Но и консилиум не дал ничего определенного.

Это были черные дни в коммуне.

Татьяну похоронили в самом конце сада.

На похороны собралось много народу из окрестных деревень. Николка произнес большую речь о борьбе с кулаками, о страшной борьбе, которую ведет сейчас страна.

— Пусть эта смерть протрет глаза тем, кто сомневается, — сказал он в конце. — Кабы все сознательные были, не посмел бы кулак из ружья стрелять.

Все бабы плакали. Крестьяне, и те вытирали глаза картузами. Всем казалось необъяснимым, что именно Татьяна пала от руки кулаков.

Джек пришел в себя на четвертый день после операции. На этот раз он прежде всего спросил о Татьяне. Докторша ответила ему что-то неопределенное. Джек сейчас же попытался соскочить с постели. Он заявил, что пойдет в коммуну и наведет справки сам. Докторша уложила его с помощью сиделки.

Джек заволновался, почувствовал страшную слабость, впал в забытье.

Когда он снова пришел в себя, он увидел, что рядом с его кроватью на табуретке сидит Пелагея. Он не сразу узнал ее. Старуха была в белом халате, в черном платке, и лицо ее сильно изменилось за последние дни.

— Татьяна жива? — спросил Джек.

— Похоронили в четверг в саду, — ответила Пелагея просто, по-крестьянски. — Попа не было. Зато народу собралось…

Джек закрыл глаза, и по лицу его побежали слезы.

— Яшенька, — зашептала Пелагея горько, — говорила я тебе, что не рука на помещице жениться. Не послушал ты меня, вот и вышло…

— Эх… При чем здесь помещица, мать?

— Яшенька, — продолжала Пелагея, — ведь это она тебя погубила, она. Докторица правлению сказала, что не будешь ты жить.

— Это мы еще посмотрим, — сказал Джек слабо, но с задором. — А почему ты говоришь, что Татьяна виновата?

— Так ведь она на сторону Скороходова стала. И меня в грех ввела. Уговорила в Чижи слетать, предупредить Пал Палыча, что коммуна его ночью выселить хочет. Я сдуру пошла, думала, что зла от этого никакого не будет, одно добро. А он, пес, не болен был, а притворялся. Мне виду не подал, все стонал, а ночью пришел с ружьем и начал палить. В городе сознался, что хотел коммуну сжечь, а тебя застрелить. Думал, что это ты его выселить настоял. Во злость-то какая! Никому я об этом не говорила, ни Катьке, никому. Тебе первому сказала, чтоб легче помирать было.

Пелагея сдвинула платок на лицо и заплакала. Джек лежал с закрытыми глазами, и Пелагея уже думала, что он умер.

— Так, значит, это старик Скороходов стрелял? — вдруг спросил он, не открывая глаз.

— Он, враг. Из чурасовского ружья.

— Один был?

— Говорит, с Петром. Все на него теперь валит. И станцию, говорит, Петр поджег.

— А Петра поймали?

— Убег. И в городе его искали, и в лесу, — нигде нетути.

— А как же артель их теперь?

— С козловской сливается. Одна артель теперь в Чижах будет — «Правильный путь». А в правлении — Козлов, Советкин и Зерцалов председателем.

Джек задавал вопросы все тише и тише и наконец умолк совсем. В это время в коридоре послышались голоса. Фельдшерица не пускала кого-то в палату, говорила, что халатов нехватает.

Джек встрепенулся.

— Поди, мать, — сказал он громко, — отдай свой халат, я сама ступай в коммуну и все с глазу на глаз Николке Чурасову расскажи.

— А мне ничего за это не будет?

— Увидим.

Пелагея, громко стуча сапогами, вышла из комнаты. Дверь закрылась за ней. Джек с трудом повернул голову и ждал нового посетителя.

Он не сразу узнал гостя, не ожидал увидеть его. В белом халате, важный и торжественный, в палату вошел Егор Летний. В руках он держал толстую красную книгу в коленкоровом переплете.

— Такие-то дела, Яша, — сказал Летний, усаживаясь на табуретку. — Горе большое, что и говорить. Но ничего не поделаешь. Трудное дело мы с тобой затеяли, братец, — мир перестроить. Однако, думаю, осилим. — И писатель погладил Джека по голове. — Тебе редактор привет посылает, — продолжал он. — Говорил, что, если нужда в чем есть, газета поможет.

Джек ответил едва слышно:

— Нам артезиан в первую очередь нужен. За чистоту пора приниматься.

— Что ж, артезиан, так артезиан. Думаю, что он согласится. А тебе я, по твоему поручению, политграмоту купил. Самую толстую, какая есть. Тут обо всем прочтешь: и о крестовых походах, и об Америке, и о коммунизме.

— По коммунах есть?

— И о коммунах. На всякий вопрос — ответ.

Джек задумался.

— Егор Митрофанович, — сказал он немного погодя, сильно волнуясь, — а есть в политграмоте объяснение, почему у нас все так плохо вышло?

— Это, Яша, и без книжки понятно. Трудно коммуны строить. Надо, чтоб народ поднялся до них, чтоб все условия были. А вот вы построили хозяйство, отгородились от всех проволокой, про жизнь-то окрестную и забыли. Вот и случилось. Предупреждали мы тогда тебя в Москве, да не послушал ты, значит.

Джек сделал гримасу.

— Не в том дело, Егор Митрофанович. Вы еще всего не знаете. Ведь это Татьяна все натворила. Послала Скороходову известие, что мы его выселить хотим. Пожалела его. А он ее первую застрелил, да и меня вот тоже. В меня и целился. Эх, сделал я ошибку, что на помещице женился! А может, и в том виноват, что не сумел ее переделать.

Джек закрыл глаза, потом вдруг тревожно заворочался.

— Чего ты? — спросил Летний. — Иль тебе чего-нибудь хочется?

— Жить хочется, Егор Митрофанович. А дышать вот трудно.

— Будешь жить! — произнес Летний уверенно, как будто он был замечательный врач. — Будешь жить, ручаюсь…

— Хорошо бы. Только неужели все наши труды напрасны были? Неужели по неправильному пути шли? Неужели «Новая Америка» для строительства социализма не пригодится?

— Пригодится, Яша. Вот попомни мое слово, пригодится. А пока — спи.

«Новая Америка» пригодилась

Примерно через восемнадцать месяцев, весной 1931 года, в Москву от коммуны «Новая Америка» был командирован Чарльз Ифкин.

К этому времени Чарли хорошо выучился говорить по-русски, и правление не побоялось дать ему поручения. Кроме того, Чарли должен был побывать в Москве, чтобы оформить свой переход в союзное подданство.

Остановился Чарли у Егора Летнего, и писатель с большим удовольствием начал водить американца по театрам, музеям и выставкам. В начале апреля Чарли стал уже было собираться домой, как вдруг неожиданно почувствовал себя плохо. У него сильно поднялась, температура. Три дня он пролежал в комнате у Летнего, на диване, а затем его перевезли в больницу. Там выяснилось, что у Чарли воспаление легких в очень серьезной форме. Чарли не поверил в серьезную форму, начал нервничать и сказал по секрету Летнему, что думает бежать из больницы. Писатель запретил ему болтать об этом, написал обстоятельное письмо в коммуну, а закупки Чарли — книги, семена, инструменты — выслал посылкой.

В письме Летний просил Джека не волновать Чарли известиями из коммуны, но писать все-таки почаще, потому что без писем Чарли изведется.

Больница, куда попал Чарли, была бесплатная. Американец не переживал тех мук, какие в свое время испытал Джек в американской больнице. Его беспокоило другое. Он знал, что в коммуне с весны будет работать пять тракторов, работать день и ночь, иначе не удастся засеять корм на триста коров, которые стояли теперь в Чижах и «Новой Америке». Должна была производиться пахота и на лошадях, так как поля «Новой Америки» за последний год значительно увеличились. В общей сложности надо было поднять не меньше шестисот гектаров. И вот теперь Чарли, лежа в постели при высокой температуре, видел во сне разные небылицы и просыпался в ужасе. Днем, когда температура падала, он объяснял сиделке, что в СССР мало машин и что пахота в коммуне обязательно сорвется, если из строя выйдет хоть один трактор. Конечно, при коммуне имеется маленькая мастерская, но он, заведующий этой мастерской, дезертировал, а без него ремонт проходит туго. И он смотрел умоляющими глазами на сиделку и просил ее уменьшить ему в листке температуру, чтобы врачи его выписали поскорей.